Русский Рэмбо для бизнес-леди - Страница 18

Встану на ноги – молитву в храме над тобой сотворю, святой водой, привезенной из Иордана, окроплю. Дак, глядишь, изыдет из тебя окаянный.

– В следующий приезд, – так и не вспомнив свой "вещий" сон, согласился отец Мирослав. – А пока в Москву заеду помолиться за душу мою заблудшую в – храме Елоховском у отца Матвея.

– В Москву-то первопрестольную когда рассчитываешь укатить? – зыркнул на него отец Иов.

– Сегодня, ночным скорым, ежели билетом разживусь.

– Разживешься. По нонешним ценам купейные вагоны пустыми катаются.

– Коли разживусь и в поезде встречу твоих войников, то в обиду их никому не дам. Можешь положиться на Мирослава, Отче.

– Об этом слезно и хотел попросить тебя, Мирослав, – обрадовался болезный отец Иов.

– Чего просить, коли дело-то богоугодное? – покачнувшись на колченогом стуле, отмахнулся Мирослав. – Документы у них, надеюсь, имеются, отче?

– То-то и оно: не документы, а туфта с одесского Привоза, – виновато потупился отец Иов. – Границу-то пересекут с туфтой, а что в России будут с ней делать, вопрос. Выправил бы я им что-нибудь ненадежнее, да вот поди ж ты, скопытился…

– Их в Москве встренут или как? – поинтересовался Мирослав.

– Неведомо мне про это, – развел руками отец Иов, достал из потертого бумажника крохотную писульку. – Меня просили сопроводить их до самой Москвы, а с Киевского вокзала позвонить из автомата по указанному здесь телефону и сообщить их ближние планы в столице, ежели, конечно, они откроются мне.

– Понятно, отче! – кивнул Мирослав и потянулся за бумажкой с номером телефона.

Взглянув на нее, он моментально, протрезвел, а в висках будто молоточки застучали.

"Костров Николай Трофимович" – четким почерком красовалось на бумажке, а ниже был записан телефонный номер. Бесенятами заплясали перед глазами отца Мирослава эти три слова. Было время, когда судьба свела семинариста Влодзимежа Шабутского с майором КГБ Костровым, и запомнил Влодзимеж этого человека накрепко.

– "Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходе своем, и возвращается ветер на круги своя", – пробормотал Мирослав и почувствовал, как сжалась от липкого страха его душа.

Не за себя так, до озноба, испугался отец Мирослав, а за тех троих ратоборцев из православной Сербии, которых он вызвался своими руками сдать христопродавцу Кострову.

"Матка Боска ченстоховска, влип, Мирослав, как кур в ощип! – подумал он. – Ситуация…"

– Чем так смутилась душа твоя, Мирославе? – заметив его смятение, смиренно спросил отец Иов.

"Христопродавцем никогда не был и теперь не стану", – принял решение отец Мирослав, а вслух сказал, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Почту за честь оказать услугу братьям, воевавшим за православную веру.

Отец Иов удовлетворенно улыбнулся и показал отцу Мирославу три фотографии.

– Особенно присмотрись к этому вот войничку, – ткнул он пальцем в одну из фотографий. – Племяш байт, что бисов Интерпол всех троих за что-то ищет.

Но то не наше церковное, а мирское дело, Мирослав, – строго добавил он.

С фотографии на отца Мирослава смотрел дюжий, цыганского обличья мужик в пятнистой униформе, с сильной проседью в бороде.

* * *

Три сербских ратоборца появились на перроне за минуту до отхода поезда. Из окна купе отец Мирослав узнал их сразу и успел заметить, как зыркнули они волчьими голодными глазами на киоск с водкой, напитками и бутербродами, но поезд громыхнул сцепкой, и они поспешно нырнули в вагон.

"Волки, чистые волки! Кровушки, поди, на них! – перекрестился отец Мирослав и тут же одернул себя:

– "Праведного и нечестивого судить будет бог, и суд над всяким делом там, у него"…"

Столик в вагоне-ресторане отец Мирослав занял сразу же, подумав, что "волки" непременно пожалуют туда утолить голод, и стал терпеливо ждать.

И теперь, стоя в холодном громыхающем тамбуре, после прыжка в метельную мглу взбешенного Засечного, отец Мирослав попытался вспомнить свой странный сон, связанный с этими людьми.

К его удовлетворению, Алексеев без лишних слов покинул поезд в Сухиничах. Скифу же отец Мирослав возвращаться в свой вагон отсоветовал. У Скифа все свое было при себе. Каждые полчаса они переходили из тамбура в тамбур. Скиф до тошноты накурился дешевых американских сигарет, сгорающих, как порох.

Поп проклятущий настолько заставил Скифа уверовать в опасность, что, когда тот оставил его одного и сам пошел в свой вагон за вещами. Скиф настороженно прислушивался к каждому стуку.

Но отец Мирослав благополучно вернулся с дорожным саквояжем из ковровой ткани, с какой-то черной хламидой, перекинутой через руку.

– Надевай, воитель, через голову. А курточку свою поверх набросишь. Это мое старое облачение. Тебе будет впору, я с десяток лет назад гораздо тучен был.

Заштопанное, грех его бери, да в темноте никто не приглядится.

Скиф натянул на себя черный мешок с рукавами.

На голову поп нахлобучил ему черный же колпачок.

– Грех, прости господи, мирянина в подрясник облачать, – суетливо перекрестил его отец Мирослав. – Но в грехе родимся, в грехе живем. А скажи мне, воитель славы, – спохватился отец Мирослав, – стрелялки у тебя никакой нет или ножа за пазухой?

– Я профессионал. Работаю без оружия.

– Ну, тогда присядем на дорожку.

– Москва уже так скоро? – недоверчиво покосился на циферблат часов Скиф.

– До Москвы еще что пехом, что ехом – о-го-го сколько. А это Калуга. Стародавнее место сорока церквей и родина Циолковского.